→  Глагольное словоизменение: категории

Глагольное словоизменение: категории

Словоизменительная парадигма древнеанглийского глагола формировалась четырьмя грамматическими категориями. Две из них — лицо и число — характеризовали действие по его агенсу и тем самым служили морфологическим средством синтаксического согласования глагола с подлежащим. Остальные две — наклонение и время — характеризовали действие как таковое в модально-темпоральном плане, т. е. относя его к сфере реального или ирреального, прошедшего или непрошедшего. Все категории пользовались только синтетическими показателями — флексиями, внутрикорневыми чередованиями, суффиксами.

Нескучное онлайн-обучение английскому языку с помощью игр и интересных заданий Присоединяйтесь к 23 миллионам пользователей Lingualeo Английский по фильмам и сериалам. Учите английский с удовольствием!

Среднеанглийская перестройка резко изменила состав и выражение глагольных категорий. Но она вовсе не свелась к редукции, к утрате категорий и их формантов. На понесенные потери грамматическая подсистема языка реагировала не только перегруппировкой сохранившихся морфологических средств, но и интенсивным формированием новых оппозиций в сохранившихся категориях с использованием новых грамматических средств, возникших в результате перестройки.

Интенсивность конструктивных процессов, их соотношение с редукционным процессом оказались разными в двух сферах глагольного словоизменения — «внешней» и «внутренней». В первой из них состав категорий сократился — лицо было выведено из состава категорий, а сохранившаяся категория числа была радикально перестроена.

Два коммуникантных лица — 1-е и 2-е — полностью утратили категориальные показатели, их выражение целиком перешло в синтаксическую сферу и осуществляется тремя соответствующими местоименными подлежащими I, we, you. Сохранившаяся морфологическая маркировка в 3-м лице как будто позволяет говорить о категориальном противопоставлении некоммуникантного лица объединенному коммуникантному лицу, т. е. о складывании бинарной структуры в глагольной категории лица. Думается, однако, что противопоставление здесь основано не столько на семантике коммуникантности/некоммуникантности, сколько на том факте, что перечень возможных коммуникантных подлежащих ограничен тремя перечисленными, тогда как инвентарь возможных некоммуникантных ^ подлежащих включает все существительные (а также их разнообразные эквиваленты) и потому не ограничен. Отсюда следует, что глагол располагает некоторым категориальным противопоставлением, реализуемым при принципиально не ограниченных некоммуникантных, субстантивных подлежащих и нейтрализуемым при трех коммуникантных подлежащих.

Это противопоставление, несомненно, относится к категории числа. Но эта сохранившаяся у глагола категория подверглась радикальной перестройке в нескольких аспектах. Прежде всего она больше не сопряжена с устраненной категорией лица у глагола. Самое существенное, однако, заключается в установлении у глагольного числа новых^взаимоотношений с числом у существительных. Древнеанглийское глагольное число было категорией согласовательной и потому дублировало число подлежащего. В современном английском языке формальное согласование устранено и число глагола определяется не числовой формой подлежащего, а количественной характеристикой агенса: при едином агенсе, даже состоящем из множества предметов и потому обозначенном множественным числом, допускается единственное число глагола (The Canterbury Tales' exists in many manuscripts — сравним с русским переводом, где множественное число рассказы обязательно требует согласованной формы глагола существуют); и наоборот, множественность агенса, обозначенного названием единого коллектива, ведет к постановке глагола в форму множественного числа (The council reject the plan).

Существенно изменилась структура глагольной категории числа: если в древнеанглийском интенсивным оппозитом было множественное число, а экстенсивным единственное, то в среднеанглийский период вектор интенсивности повернулся в противоположном направлении, и интенсивным оппозитом стало единственное число с формантом -eth, позже замененным на -(e)s. Таким образом, две одноименные категории — число у существительных и число у глаголов — получили разнонаправленные структуры, что также связано с устранением согласовательного характера числа глагола, с усилением его автономности от числа существительного.

Наконец, для новых взаимоотношений между двумя категориями двух частей речи весьма знаменателен сам факт смены форманта у интенсивного оппозита — единственного числа глагола. Поскольку массовая, стандартизованная омонимия принципиально исключена в языковой системе, следует признать, что произошло слияние формантов двух категорий в единый формант с числовым значением, обозначающий как множественное число у существительных, так и единственное число у глаголов. Конечно, сама возможность существования подобных «янусоподобных» формантов не укладывается в рамки традиционных грамматических воззрений. Однако, признавая типологически обусловленную полифункциональность слова, т. е. его способность существенно менять свои грамматические характеристики в зависимости от занимаемой позиции, нельзя исключать аналогичную грамматическую гибкость и для служебных аффиксальных морфем. Лишь во флективных языках она принципиально исключена — но в них и слово лишено позиционной гибкости. Нет ничего принципиально невозможного в том, что в аналитизированном английском языке сложился единый числовой формант, способный присоединяться к двум противостоящим друг другу частям речи, придавая им диаметрально противоположные числовые значения.

Важнейшим следствием конвергенции числовых формантов в плане выражения при их семантической дивергенции явилось использование единого подвижного форманта для маркировки субъектно-предикатного ядра предложения, один из компонентов которого, как правило, содержит этот формант (The boy runs — The boys run).

Из двух древнеанглийских «внутренних» глагольных категорий, совместно дававших действию модально-темпоральную характеристику, одна также оказалась устраненной. Категория наклонения, форманты которой -е, -еп (наст. вр. сослагательного наклонения finde, finden, прош. вр. funde, funden) не могли противостоять среднеанглийской редукции, была разрушена; не сохранились и какие-либо форманты у повелительного наклонения. Прежние маркированные формы наклонений слились либо с бесформантной основой глагола V, либо с претеритальной формой Ved.

Обе эти формы и в современном английском языке используются для выражения ирреального действия, что нередко трактуется как сохранение ими статуса категориальных форм наклонения. Но тогда приходится постулировать стандартную омонимию двух категориальных оппозитов — изъявительного и сослагательного наклонения, — что принципиально неприемлемо. Известно также, что лишенные показателей наклонения формы глагола не играют ведущей роли в выражении ирреальности и всегда обусловлены контекстом предложения, обычно сложноподчиненного: глагол в субпредикатной позиции принимает одну из этих форм, когда лексико-грамматическое наполнение предикатной части предложения индуцирует значение ирреальности на субпредикацию: They demand that he pay the debt. I wish he helped me. He would fail unless they helped him. He behaves as if he disliked her. Можно полагать, что подвергнутая подобной индукции глагольная форма реагирует на нее обычной для ирреальной предикации нейтрализацией других глагольных категорий — числа и времени.

категорий — числа и времени. Число нейтрализуется в пользу экстенсивного оппозита — множественного числа; разумеется, это затрагивает только план выражения, и форма теряет формант единственного числа, не приобретая при этом другого числового значения. Такая нейтрализация затрагивает и связочный глагол, у которого ирреальность заменяет формы единственного числа am, is, was стоящей вне категории числа формой be (для первых двух) и формой множественного числа were (в последнем случае нейтрализация числа становится в современном языке необязательной).

Нейтрализация категории времени при ирреальной предикации в языках обычно направлена в сторону прошедшего времени, что, как известно, объясняется глубоким семантическим сходством ирреальности и прошедшего — в обоих случаях действие отсутствует в актуальной реальности, его референты принадлежат к сферам воспоминаний или гипотез. Отметим, что и в русском языке частица бы или союз чтобы, указывающие на ирреальность предикации или субпредикации, вызывают нейтрализацию глагольного времени в пользу прошедшего (пришел бы, чтобы пришел), что в свою очередь нейтрализует категорию лица в глаголе.

Стремление обнаружить у английских глаголов категорию наклонения, якобы сохранившуюся в новых условиях, при явной недостаточности простых форм вызвало попытки включить в эту категорию аналитические сочетания с модальными глаголами, прежде всего should, would. Именно такие сочетания приняли на себя выражение ирреальности в самостоятельных предикациях: Не would fail without your help. I should do the same in your place. Эти модальные глаголы действительно перестроили свою семантику и употребление в соответствии со своей новой4 функционально-семантической нагрузкой. Всем модальным глаголам присуща семантическая структура, в которой органически слиты два компонента: с одной стороны, актуальная, наличная в соответствующий момент, обусловленная реальными объективными и субъективными факторами расположенность к действию, с другой — гипотетичность, ирреальность самого действия. Усиление одного из компонентов может, разумеется, вести к ослаблению другого. Для семантической эволюции английских модальных глаголов shall — should, will — would характерно общее ослабление компонента актуальной готовности к действию и соответствующее усиление компонента гипотетичности, перерастающей при этом в прогностичность — предсказание неминуемости действия при определенных условиях. Такая семантическая эволюция сделала эти два модальных глагола в их претеритных формах should, would наиболее подходящими выразителями закономерности действия, связанного с ирреальными условиями.

Следует подчеркнуть, что преобразование семантической структуры с изменением соотношения ее двух компонентов не означает десемантизации носителя структуры, в данном случае модального глагола. Семантическое изменение не вышло за пределы типичной семантики модального глагола, а регулярное использование should, would как показателей ирреальности предикации не потребовало от них утраты каких-либо синтаксических свойств модальных глаголов.

Можно ли приписывать аналитическим сочетаниям с этими двумя модальными глаголами статус категориальных форм глагольного наклонения? Анализ их употребления не дает для этого оснований. Важнейшей чертой грамматической категории необходимо считать достаточно четкий алгоритм выбора между двумя оппозитами, сводящий колебания к минимуму. Именно такой четкости выбора аналитические сочетания со значением ирреальности не обнаруживают: сравним I wish he came ~ would come; They insist that he come ~ should come. В области ирреальности для английского языка вообще характерно отсутствие сколько-нибудь четкой корреляции между планами выражения и содержания: одинаковое содержание способно выражаться разными способами, как в приведенных примерах, и одинаково выражаются разные семантические оттенки ирреальности. Этого достаточно, чтобы отклонить мнение о наличии в категориальной системе современного английского глагола особой категории наклонения. В самом деле, у нее нет специализированных формантов — ни синтетических, ни аналитических, поскольку модальные глаголы should и would не проявляют признаков подобной специализации. Существовавшая в древнеанглийском языке глагольная категория оказалась разрушенной и не была восстановлена, а прежнее категориальное значение ирреальности действия, относящееся, строго говоря, не к действию как таковому, а к предикату (и потому не типичное для непредикатных нефинитных глагольных форм), придается ему совокупностью разнородных языковых средств, не объединенных в грамматическую категорию.

Аналогична также эволюция категориальной формы повелительного наклонения: у нее не сохранились какиелибо синтетические форманты и не развились показатели аналитические. В качестве последнего иногда рассматривается глагол let в повелениях, направляемых через собеседника третьему лицу (Let him/them try again) или приглашающих собеседника к совместному с говорящим действию (Let us try again). Но повелительное наклонение имеет свою специфику, которая заключается в ведущей роли 2-го лица при периферийности двух других лиц; глагол let, функционирующий в периферийной для этого наклонения зоне, не способен при отсутствии других формантов послужить базой для возрождения разрушенной категориальной формы повелительного наклонения. Значение, ранее выражавшееся этой формой, перенесено в синтаксическую сферу и передается самой структурой побудительного предложения при отождествлении агенса с собеседником, а при нетождестве агенса и собеседника — синтаксической конструкцией, в которой называющий действие глагол сочетается с глаголом let, причем оба глагола формантов не принимают.

Неспособность глагольной категории наклонения к восстановлению после полной редукции ее формантов можно объяснить, обратившись к одному из важных постулатов А. И. Смирницкого. В качестве непременного условия вхождения аналитических сочетаний в состав категориальных средств выражения он выдвинул требование наличия у той же категории «простых синтетических, несоставных форм». Иначе говоря, конституирующими для грамматических категорий, морфологических по самой своей природе, могут быть только синтетические словоформы; аналитические сочетания способны лишь присоединяться к ним и надстраивать категорию, фундамент которой создается синтетическими средствами. Это положение глубоко обоснованно, оно отражает принципиальное различие между синтетическими и аналитическими средствами в грамматике, сближение которых в функциональном плане всегда ограничено определенными условиями.

Но для А. И. Смирницкого атрибут простоты, несоставности словоформы был тождествен атрибуту синтетичности. Это верно, если синтетичность трактуется как простое отсутствие аналитичности — всякая неаналитическая форма тем самым синтетична. Если же синтетичность — самостоятельное качество с положительными проявлениями (а такая трактовка представляется предпочтительной), то ею обладают лишь такие словоформы, в которых действительно осуществляется синтез по меньшей мере двух морфем — корневой -и служебной. Правда, у А. И. Смирницкого это условие соблюдено всегда, поскольку отсутствие служебной морфемы для него представляется присутствием нулевой морфемы. Однако само понятие нулевой морфемы неприменимо к языкам аналитического типа (см. выше, с. 30). Поэтому простые, несоставные, однословные формы могут быть синтетическими, если они включают в свою структуру категориальный формант (plays, played); если же они бесформантны (play), то они тем самым и несинтетичны.

Поскольку в результате редукции все однословные формы глагольного наклоненя оказались либо бесформантными(...Ье play), либо сохранили только форманты другой глагольной категории — времени (...if he played), наклонение лишилось необходимого для присоединения аналитических сочетаний синтетического фундамента и потому не смогло сохранить и укрепить свой категориальный статус.

Заметим попутно, что по тем же соображениям отклоняется и формирование у английского глагола грамматической категории залога. Ее не было в древнеанглийском языке, и она не сложилась позже. Что касается аналитических сочетаний с пассивным значением, то они сохраняют синтаксическую природу и сами по себе конституировать грамматическую категорию неспособны, а синтетических форм залога у английского глагола, как известно, нет.

Из двух «внутренних» глагольных категорий древнеанглийского языка только категория времени сохранила синтетические форманты в условиях редукции и смогла использовать синтетический фундамент для вовлечения в свой состав большого инвентаря аналитических сочетаний. А это предполагало, разумеется, развертывание структуры этой категории.

Процесс категориального развертывания был обусловлен и поддержан факторами функциональными, субстантными и структурными. К первым относится, несомненно, сильная потребность глагола в новом парадигматическом маркировании, необходимом для его сохранения как части речи при разрушении старой парадигмы.

Этот функциональный фактор получил субстантную поддержку в виде пригодных для парадигматизации устойчивых словосочетаний с глагольным ядром, инвентарь in которых стал бурно расти в условиях аналитизации строя языка. Наконец, развертывание категории времени предполагало наличие структурных стимулов и предпосылок, так как новые формы успешно внедряются в парадигму лишь тогда, когда в структуре последней для них подготовлены соответствующие места, ниши.

В древнеанглийском, как и во всех древнегерманских языках, категория времени имела простейшую структуру с одной оппозицией по семантическому признаку предшествования действия акту речи; интенсивным оппозитом соответственно был претерит (прошедшее время), а настоящее время, презенс, как экстенсивный оппозит, естественно, охватывал своей семантикой непредшествования акту речи не только одновременность действия и акта речи, но и все прочие темпоральные характеристики действия: панхронию, узуальность, футуральность. В такой семантической структуре заложен богатый потенциал для развертывания новых оппозиций.

Дело в том, что при подобной контрадикторной дихотомии любого континуума по признаку, который мы обозначим условно А, отрицательная зона со значением «не-А» неизбежно оказывается весьма, разнородной и включает в себя, с одной стороны, участки диаметрально противоположные, контрарные относительно А (их семантику обозначим Б), с другой — участки промежуточные, субстантно отличные и от А, и от Б. Применяя цветовую метафору, можно сказать, что если А — черный цвет, не-А — всё нечерное, то к последнему относится и контрарное к черному белое (Б), и все прочие цвета — серый, красный, зеленый и т* д.

В принципе дихотомия могла бы пройти и по призна- ку Б, и тогда промежуточные участки между А и Б объединились бы с А в экстенсивном оппозите не-Б. Оба выбора логически равноправны, и предпочтение, отдаваемое одному из них в данной языковой системе, можно объяснить лишь воздействием иносистемных факторов, среди которых, надо полагать, важнейшую роль играет значимость той или иной характеристики для данного языкового сообщества. Но дихотомия, оставшаяся нереализованной на одном этапе эволюции языка, сохраня- няется в семантике категории как латентная оппозиция, способная реализоваться, когда категория получит импульс к развертыванию. Именно такая ситуация сложилась в начале среднеанглийского периода в глагольной категории времени.

Семантическая структура единственной временной оппозиции была двухкомпонентной: в нее входило не только отношение предшествования/непредшествования, но и необходимая для такого отношения точка отсчета, временной ориентир, в роли которого, естественно, выступал сам акт речи. Подобная семантическая структура создавала основу не для одной латентной оппозиции, а по меньшей мере для двух, и обе они реализовались в среднеанглийский период.

Одна из них возникла путем контрарного отталкивания от первичного оппозитивного признака предшествования при сохранении того же временного ориентира — акта речи. Наиболее четко из всех значений непредшествования противостоит предшествованию отношение следования, и новая оппозиция категории времени получила семантику следования/неследования акту речи, т. е. будущего/небудущего. Интенсивным оппозитом стала новая, аналитическая форма — сочетание спрягаемого глагола без синтетического форманта с модальными глаголами shall или will во вспомогательной функции (We shall come. He will agree). В соответствии с новой функцией изменилась, естественно, собственная семантика обоих модальных глаголов: в ней усилился прогностический компонент, достигнувший степени полной уверенности в предстоящем осуществлении действия, и соответственно ослабел и даже исчез компонент готовности агенса к необходимому или желательному действию. Необходимо подчеркнуть, что современные представления об участии тех или иных единиц в языковых системах отнюдь не требуют выхода единицы из одной системы при вступлении в качестве элемента в другую систему; точно так же, как слово может входить, оставаясь единым, в несколько частей речи, глагол может входить в подкласс модальных глаголов и выступать в качестве вспомогательного в аналитическом сочетании.

Никакая система не требует от своих элементов, чтобы лежащая в их основе субстанция лишалась способности формировать элементы других систем: единственное требование заключается в том, чтобы субстанция обеспе- чивала возможность совмещения системных функций без ущерба для них. Поскольку семантический компонент прогностичности присущ значению всех модальных глаголов, его усиление в shall и will не означает семантического отрыва от подкласса; с другой стороны, оба глагола не исключили из своих семантических структур модальных значений долженствования и желания, которые, правда, ощутимы лишь в редких употреблениях, где они не противоречат прогностическому значению.

Таковы, например, речевые ситуации обещания, пророчества, угрозы (Не shall be punished = Он должен быть и будет наказан), запроса о необходимых будущих действиях (What shall we do?), прогноза, основанного на неизменности неотъемлемых свойств предмета (Boys will be boys).

Способность модальных глаголов служить вспомогательными компонентами аналитических сочетаний без непременного выхода из своего подкласса лишает оснований распространенный аргумент против самого существования категориальной формы будущего времени у английских глаголов. Категория — это грамматическая система, функционирующая в составе определенной части речи и предназначенная, во-первых, для парадигматического оформления данной части речи, во-вторых, для характеристики ее денотатов путем обязательного семан- тического «анкетирования». Категории присуща определенная структура взаимоотношений между ее элемен- тами. Что же касается субстантной природы последних, то она, как известно, ни в какой языковой системе не играет решающей, системообразующей роли. Из этого следует, что вопрос о природе вспомогательных глаголов будущего времени, об их принадлежности или непринадлежности к модальным, о сохранении или утрате прежних семантических свойств имеет весьма малое значение для установления наличия будущего времени в глагольной категории времени. Несомненно, что категориальное «анкетирование» требует характеристики глагола (финитного) по симметричным признакам предшествования и следования акту речи, и потому оба они в равной мере категориальны. Тот чисто субстантный факт, что форму будущего времени обслуживают модальные глаголы, не выходящие из этого подкласса при выполнении формантной функции в этой категории, так же мало существен для нее, как и то, что синтетический формант претерита почти- у всех английскихчглаголов выполняет формантную функцию и в причастиях.

Структура категории времени, естественно, преобразилась с появлением в ней второй оппозиции. Две взаимно контрарные оппозиции способны породить три или четыре категориальные формы. Наряду с формами прошедшего и будущего как носителями соответствующих семантических и морфологических свойств в категорию входит, естественно, экстенсивный оппозит как прошедшего, так и будущего — форма настоящего времени. Ее граматическое значение определяется сочетанием непредшествования и неследования относительно акта речи и реализуется либо в одновременности действия с актом речи, что включает и постоянность, панхроничность действия, либо в обычности, узуальности повторяемого действия (Не seldom comes here). Последний случай особенно интересен для семантической характеристики формы настоящего времени, так как действие здесь явно не относится к сфере объективного настоящего — оно имело место в прошлом и ввиду его регулярной повторяемости прогнозируется на будущее. Объективно принадлежа сферам прошедшего и будущего (но не настоящего!), действие, однако, не принадлежит целиком ни к той, ни к другой, что исключает его описание соответствующими интенсивными оппозитами и оставляет лишь одну возможность — применение экстенсивного оппозита, настоящего (точнее, непрошедшего небудущего) времени. Четвертая структурная возможность — сочетание предшествования и следования относительно акта речи.

Она реализуется при парадигматизации так называемого будущего в прошедшем, или претеритного футурума.

Значение этой формы — указание на то, что действие следует за актом речи, который предшествует другому акту речи. Следовательно, действие соотнесено с двумя разными актами речи — актом пересказа речи и актом пересказываемой речи, который, естественно, предшествует первому и за которым действие следует; таким образом, с актом пересказа речи действие соотнесено лишь опосредованно, через акт речи пересказываемой, воспроизводимой.

Планом выражения претеритного футурума стали аналитические сочетания с модальными глаголами shall, will в претеритных формах should, would (They said, "He will agree" -> They said that he would agree). Поскольку диапазон употреблений should, would гораздо шире, чем у shall, will — они нередко функционируют как показатели гипотетичности, ирреальности действия, его обусловленности субъективными или объективными факторами, существующими в настоящем или способными возникнуть в будущем, — традиционная аргументация против их признания вспомогательными компонентами аналитических сочетаний в рамках категории времени звучит еще сильнее, чем по адресу shall, will, и само наличие претеритного футурума в парадигме английского глагола представляется еще более сомнительным, чем наличие будущего времени. С другой стороны, признание этой формы нередко обусловливается расщеплением should и would на два — три омонима (глагол модальный, вспомогательный наклонения, вспомогательный времени).

По этому поводу можно лишь повторить сказанное выше о природе модальных вспомогательных глаголов shall, will и о наличии у английского глагола категориальной формы будущего времени: современная системная лингвистика исходит из принципиальной полифункциональности любой языковой субстанции, из ее способности выступать в качестве элементов более чем в одной языковой системе, и эта способность в полной мере присуща модальным глаголам should, would. Сочетания глаголов с ними несомненно включены в структуру категории времени и регулярно несут обусловленное ею значение следования действия за актом пересказываемой речи, предшествующим акту пересказа; этого вполне достаточно для признания таких аналитических сочетаний категориальной формой времени.

Вместе с оппозицией следования акту речи в среднеанглийский период сложилась еще одна оппозиция, реализовавшая другой путь преобразования первичной оппозиции предшествования акту речи. В ней сохранилось то же отношение предшествования, но изменилась природа временного ориентира: вместо точки, объективно заданной самим актом речи и потому не нуждающейся в особом обозначении, ориентиром для предшествования стала любая точка, выделенная говорящим на оси времени.

Ориентир может предшествовать акту речи, следовать за ним, совпадать с ним. Способы указания на ориентир не регламентированы, указание может быть лексическим (названием дня, месяца, части суток, времени года и т.п.), грамматическим (временем совершения другого действия), может быть отнесено к дальнему контексту, имплицироваться ситуацией. ?

Введение в категорию времени третьей оппозиции предшествования указанному ориентиру означало усложнение структуры категории — ее разделение на две подкатегории. Различие между подкатегориями основано на разнице в природе ориентира, фиксированного в акте речи у одной подкатегории и подвижного на оси времени у другой. Обозначим первую подкатегорию термином «время речевой отнесенности», другую назовем «временем подвижной отнесенности», а сокращенно будем говорить о подкатегории Р и подкатегории П.

Интенсивным оппозитом в подкатегории П стала перфектная форма со значением предшествования действия указанному ориентиру, который средствами подкатегории Р характеризовался как предшествующий акту речи, следующий за ним, совпадающий с ним. Планом выражения интенсивного оппозита стали аналитические перфектные сочетания из вспомогательного глагола have с причастием, возникшие путем преобразования трехкомпонентных конструкций из глагола обладания, его дополнения и подчиненного последнему причастия: (Не) had a man chosen -+■ Не had chosen a man. Движущей силой преобразования стало соединение двух факторов, один из которых был для конструкции внешним и исходил от категориальной системы времени, нуждавшейся в новом аналитическом сочетании для выражения нового категориального значения предшествования указанному ориентиру. Другой, внутренний для конструкции, фактор обусловлен присущими ей семантико-синтаксическими коллизиями, возникавшими в тех нередких случаях, когда агенс действия причастия обозначался подлежащим. Поскольку сказуемое — глагол обладания — по своей лексической природе не способен обозначать воздействие агенса на пациенс, а причастие имеет именно это типичное для сказуемого значение, семантический фактор способствовал синтаксической перестройке предложения с переходом причастия в состав сказуемого. Заметим, что при подлежащем, не обозначающем агенс действия причастия, исходная конструкция сохранилась без изменения (Не had his house painted).

Поскольку непереходные глаголы исходную конструкцию формировать не могли, парадигматизация перфекта потребовала использования для них в этом категориальном значении иного аналитического сочетания — с глаголом бытия при причастии (Не is arrived). Однако в результате преобразования исходной конструкции с глаголом have и перехода причастия в состав сказуемого исчезла необходимость включения в конструкцию дополнения к глаголу have—пациенса действия причастия,— что позволило глаголу have распространиться на все перфектные сочетания, полностью вытеснив из них глагол be.

После становления оппозиции перфекта открылась возможность последнего шага в развертывании категории времени — образования четвертой в ее структуре и второй в подкатегории П оппозиции. Ориентир у нее сохранился тот же, что у перфекта, общий для всей подкатегории — указанная точка на оси времени. Актуализировалось новое временное отношение — из отрицательной семантической зоны непредшествования ориентиру выделилось контрарное к предшествованию значение совпа- дения одной из точек действия с ориентиром, протекания времени действия через указанную точку на оси времени.

Таково грамматическое значение нового интенсивного оппозита — континуала. Его планом выражения стало аналитическое сочетание связочного глагола be с единой формой, в которую слились прежние формы причастия I и отглагольного имени: Не is huntendo He is hunting; Не is on huntinge>He is a-hunting> He is hunting.

Как известно, вопрос о составе и структуре категориальной системы, отражающей время глагольного дей- ствия, принадлежит к числу остро дискуссионных в отечественной англистике: дебатируется перечень категорий и их номенклатура — время, вид, временная отнесенность, или же только две первые. Примечательно, однако, что состав оппозиций в этой категориальной сфере практически общепризнан, если не. считать известных сомне- ний в наличии оппозиции будущего времени. С учетом этого факта можно утверждать, что споры о взаимоотношениях между оппозици- ями, об объединяющей их категориальной системе не столь существенны. Важно не сводить систему к простому инвентарю ее элементов, не отождествлять оппози- цию как элемент категории с самой категорией. Такое отождествление отстаивал А. И. Смирницкий, объявляя принципиально невозможным соединение в одной словоформе двух оппозитов одной категории: вполне понятно, что нельзя соединить два взаимно контрадикторных значения — прошедшего с непрошедшим, множественного с нетожественным и т. п. Но категория — система вышестоящая по отношению к оппозициям, она состоит из нескольких сопряженных оппозиций; как и всякое множество, она может в частном случае состоять и из одного элемента, из одной оппозиции, и лишь тогда четвертый постулат А. И. Смирницкого действителен. Применение его к категориям более сложного состава ничем не обосновано. Отказ от него делает неоправданным провозглашение отдельных категорий для оппозиции перфекта/неперфекта (временная отнесенность), для оппозиции континуала/неконтинуала (вид).

Признав категорию времени у английского глагола единой, состоящей из двух подкатегорий, мы отказались от обозначения одной из них, объединяющей оппозиции перфекта и континуала, традиционным термином «вид». Этот термин сложился, как известно, на славянском материале, где соответствующее грамматическое явление очень специфично и мало напоминает то, что обозначается этим термином в нашей англистике. Достаточно сказать, что у русского глагола вид вообще не является категорией словоизменительной, а видовые пары состоят из разных слоев.

Большая, разветвленная категория времени у английских глаголов состоит из двух подкатегорий с четырьмя оппозициями и в целом несет информацию о времени глагольного действия в двух аспектах: с ее помощыб действие либо целиком относится к прошедшему или будущему, либо частично принадлежит прошедшему и час- тично будущему и тем самым оказывается отнесенным к настоящему; с другой стороны, в пределах соответствующих временных сфер действие может соотноситься с избранной говорящим точкой и характеризоваться как осуществленное до нее или осуществляемое в ней. Все эти характеристики несомненно принадлежат к семантической сфере времени, что оправдывает как само объединение в единую категорию, так и обозначение ее соответ- ствующим термином «время».

Развертывание подкатегории П до двух взаимно контрарных оппозиций породило четыре категориальные формы. Две из них — интенсивные оппозиты, т. е. перфект и континуал. Экстенсивным оппозитом к ним выступает неопределенная форма, выбор которой означает, что говорящий ограничивает характеристику действия его отнесением к сфере прошедшего, будущего или настоящего и не соотносит его с каким-либо добавочным ориентиром на оси времени. Четвертая форма подкатегории интенсивна по обеим оппозициям; это перфектный континуал (We have been trying to find you for a week/ since Monday), действие которого, с одной стороны, достаточно долго предшествует ориентиру, с другой — непременно достигает его.

Обе подкатегории строятся, как видим, по единой для всей категории структурной схеме — в каждой по две оппозиции и по четыре формы: одна экстенсивная, две интенсивные и одна дважды интенсивная. Поскольку никаких запретов на сочетание оппозитов разных оппозиций категория времени не знает, в формах этой категории всегда представлены по четыре оппозита — по одному от каждой оппозиции. Все 16 возможностей сочетаний такого рода реализуются в конкретных формах глагола. Отчетливо симметричная структурная организация категории времени отнюдь не исключает, а напротив, предполагает возникновение некоторых коллизий при употреблении ее форм, т. е. при их наложении на денотатную сферу реального, объективного времени, адекватным отражением которого служит прямая, направленная из сферы прошедшего в сферу будущего, с разделяющим их моментом настоящего .

Неизбежным источником асимметрии в категориальной системе служит принципиальная асимметричность контрадикторного отношения между оппозитами: интенсивный оппозит более узок в употреблении, чем экстенсивный. Чем больше экстенсивных среди четырех совме- щаемых в каждой словоформе оппозитов категории времени, тем она употребительнее, м наоборот, скопление интенсивных оппозитов снижает ее употребительность.

Максимально употребительна форма настоящего неопределенного с четырьмя экстенсивными оппозитами, а на противоположном полюсе — форма претерито-футурального перфектного континуала с исчезающе малой употребительностью, хотя и отличной от нуля, как показывает следующий пример: Who could have foretold that Joan would have been declaring that she had stood enough? (#. Wells).

Важным источником коллизий в категории времени является отсутствие симметрии между прошедшим и будущим в необратимом объективном времени, тогда как во времени грамматическом обе сферы строго симметричны. Асимметрия реального времени ведет к тому, что степень осведомленности говорящего о временной характеристике предстоящих, прогнозируемых им действий, естественно, уступает его детальным знаниям о реальных, осуществленных действиях. Это резко снижает употребительность форм, сочетающих значение будущего времени с интенсивными оппозитами подкатегории П — перфектом или континуалом, по сравнению с формами, со- метающими те же оппозиты со значением прошедшего времени.

Особую проблему представляют собой взаимоотношения между формами, которые, обладая различными наборами оппозитов и тем самым различаясь по грамматическому значению, сближаются по своим денотатным свойствам. Это прежде всего формы прошедшего неопределенного времени и настоящего перфекта: их объединяет значение предшествования, а природа ориентира для предшествования у них только кажется различной — у первой из них это акт речи, у другой ориентир отнесен к сфере настоящего и тем самым также оказывается актом речи. Денотатное совпадение двух разных форм времени имеет место и в ряде других языков, где оно приводит к конкуренции обеих форм и даже к вытеснению одной из них. В английском языке осуществлено их размежевание: неопределенный претерит означает, что действие полностью отнесено к сфере минувшего и потому четко отграничено от сферы настоящего, тогда как настоящий перфект в полном соответствии со значением настоящего времени, входящим в его грамматическое значение, относит такое же действие к сфере настоящего.

Денотатно тождественные действия в предложениях Не spoke to me и Не has spoken to me сигнификативно различаются тем, что первое не актуально для настоящего и целиком отнесено к минувшему, тогда как второе сохраняет актуальность для настоящего.

В исследованиях категории времени получил распространение подход, который можно охарактеризовать как хронометрический. Заключается он в том, что с максимальной точностью определяются моменты начала и завершения действия, его длительность, кратность, хронологические рамки его совпадения с сопутствующими дей- ствиями, отделяющий его от предшествующего или последующего действия интервал и т. п. Совокупность выведенных таким путем денотатных характеристик обозначаемых данной формой действий принимается за категориальное значение формы. Такой подход ошибочен потому, что исходит из принципиально неприемлемого тезиса о языке как прямом и зеркально точном отражении реального, денотативного мира. Но последний отражается не языком, а сознанием, и отражается не зеркально, а творчески активно. В свою очередь продукты деятельности сознания отражаются речью, и отражаются не скрупулезно точно, а в соответствии с целеустановкой акта коммуникации. Язык же как система средств для формирования коммуникативно направленного отражения речью содержания сознания не может быть точной копией реального мира и его элементов. Поэтому грамматическое время нельзя ни понять, ни описать, лишь хронометрируя отображаемые с его помощью действия. Если мы признаём, что каждый язык способен посвоему сегментировать денотируемый мир, по-своему отграничивать предметы, явления, свойства, то необходимо отказаться от представления, будто хронологические границы действия заданы моментами его начала и окончания (например, действие движения начинается с момента первого шага и заканчивается в момент остановки). Разумеется, многие языки трактуют действие именно так, но это отнюдь не универсальное решение вопроса о границах действия: в других языках действие, физическое осуществление которого уже завершилось, может в силу тех или иных причин оставаться актуальным для сознания говорящего и потому трактоваться как незавершенное, продолжающее существовать в своих последствиях. Такое действие, естественно, относится говорящим к сфере настоящего, а не прошедшего. В англий- ском языке стандартным грамматическим способом обозначения такой концептуальной трактовки завершенных реализацией и в то же время не завершенных .своими последствиями действий стало перфектное настоящее.

Утверждение такой расширенной трактовки длительности действия, при которой частью действия становятся его ощутимые последствия, закономерно привело к симметричному расширению длительности действия и в области его начала: частью действия становится и подготовка к нему. И точно так же, как действие, выполненное до акта речи, может достигать его своими актуальными последствиями, так и действие, намеченное к выполнению после акта речи, может трактоваться как уже начатое подготовкой к нему и тем самым уже идущее в момент речи. Из этого следует, что семантическое, сигнификативное различие между ^неопределенным претеритом и настоящим перфектом должно получить аналог и в области разделения настоящего и будущего, где одна форма должна указывать на действие прогнозируемое, целиком отнесенное к сфере будущего, а другая — на действие уже намеченное, готовящееся и тем самым органически входящее в сферу настоящего^

Известно, что именно таково сигнификативное раз- 122 личие между формами неопределенного футурума They will solve the problem radically и настоящего континуала They are going to solve the problem radically. В первом примере содержится прогноз на будущее, основанный на уверенности в способности агенса решить проблему, тогда как во втором прогноз основан на знании того, что уже сделано агенсом для решения проблемы: намечены пути, поставлены задачи, вырисовываются результаты и т. п. Сигнификация подготовки, движения к успешному выполнению действия подчеркивается и лексически — употреблением глаголов движения в форме континуала. Заметим, что между их употреблением в прямом значении актуального движения и в значении подготовки к предстоящему действию нет четкой грани — при движущемся агенсе значение прямое, при неподвижном его явно нет и потому актуализируется значение подготовки (сравним, например, высказывание I am going to Moscow в поезде или самолете соответствующего маршрута с аналогичным высказыванием в домашней обстановке).

Глаголы иных семантических разрядов для обозначения намеченного, готовящегося действия регулярно сочетаются с наиболее общим глаголом движения go в форме настоящего'континуала: It is going to rain при признаках надвигающегося дождя.

Итак, взаимодействие двух подкатегорий категории времени привело к выработке в английском языке своеобразного механизма трактовки прошлых и предстоящих действий: они либо отделяются от сферы настоящего, обозначаясь соответствующими интенсивными формами подкатегории Р — претеритом или футурумом — в сочетании с экстенсивным оппозитом подкатегории П, либо, напротив, включаются в сферу настоящего своими последствиями или подготовкой и обозначаются тогда ин- тенсивными формами подкатегории П в сочетании с экстенсивным оппозитом подкатегории Р.

Изложенная трактовка позволяет отказаться от распространенного представления о «переосмыслении» настоящего времени, о его способности обозначать и будущие действия, вторгаясь тем самым в сигнификативную сферу противостоящей категориальной формы будущего времени. Обозначение формой настоящего времени действий, подлежащих осуществлению в будущем, вовсе не требует семантического смещения от настоящего к будущему и не выходит за пределы категориального значения настоящего времени — ведь обычно так обозначаются действия уже готовящиеся, т. е. своей подготови- тельной фазой принадлежащие настоящему. Можно показать, что и во многих других случаях нет оснований усматривать какие-либо сдвиги, «оппозиционное замещение» или «оппозиционную редукцию».

Так, нередко указывают на «замещение» континуала неопределенной формой для обозначения действий, явно проходящих через некоторую точку на оси времени, и наоборот, на употребление континуала для обозначения привычных действий. При этом не учитывается то, что говорящий вовсе не обязан трактовать любой присутствующий в тексте его речи момент как ориентир для употребления интенсивных оппозитов подкатегории П. Такие ориентиры указываются им, если они представляются ему нужными для его коммуникативных целей. Если же имеющийся в тексте момент не представляется ему необходимым в таком аспекте, то нет оснований и для выбора в пользу континуала. С другой стороны, говорящий способен на гиперболу и в грамматической области: он может трактовать каждую точку на оси времени как ориентир для континуала, и это имеет место в случаях негативно окрашенного описания привычных для агенса действий.

Необоснованность постулата о категориальных «сдвигах» демонстрируется анализом так называемого «сдвига времен». Было принято считать, что глагол-сказуемое придаточной части «сдвигает» свою форму времени при прошедшем времени глагола главной части. «Сдвиг» иллюстрировался сопоставлением с русским, где форма времени глагола в придаточной части не зависит от времени в главной части (Не said that he knew it. 'Он ска- зал, что знает это'). Конечно, если считать настоящее время глагола придаточной части русского предложения единственно адекватным отражением времени действия, то придется заключить, что прошедшее время в английском соответствии семантически «сдвинуто», отклонено от своего категориального значения.^Однако действие глагола знать несомненно существовало в момент действия глагола сказать, которое явно отнесено к прошедшему, и потому употребление knew в прошедшем времени не отклоняется от категориального значения последнего. Что касается расхождения между временем русского и английского глагола, то оно объясняется существенным различием в структурах этой категории в двух языках: русское время ориентируется на какой-либо акт речи, не делая различия между актом пересказа и актом пересказываемой речи, и настоящее время (знает) отражает совпадение во времени с актом речи, в данном случае пересказываемой, что несущественно для выбора формы времени. Английский же глагол в пересказываемой речи ориентируется на оба акта речи, и в данном примере его прошедшее время отражает тот факт, что его дейс/Гвие одновременно с действием главной части — актом пересказываемой речи, и оба действия тем самым предшествуют акту пересказа.

В более общем плане необходимо отметить, что попытки расшатывать единое категориальное значение у словоизменительных форм, усматривая в_нем всевозможные «сдвиги», фрагментарную многозначность, при ближайшем рассмотрении неизменно опираются на освященный грамматической традицией, но принципиально неприемлемый денотатно-ориентированный подход к определению грамматических значений, несовместимых с основополагающим тезисом о единстве языкового содержания и языковой формы, в том числе грамматического значения и грамматической формы.